Работа у него была, мягко говоря, нетривиальная — в лихие двадцатые он служил инспектором Московского уголовного розыска. Ходил непременно с браунингом. Щеголял им, гордился своей огнестрельной экипировкой, хотя характера был не хищного, а скорее травоядного, и книга была ему понятнее и ближе пистолета, а тишь читального зала куда милее прыжков на социальное дно столицы нашей родины.
На Петровку 38 он отдался за деньги. Бывало, его вызывали на ночные дежурства — за них изрядно платили, но в эти годы его молодая жена Лиля разучилась спать. Она искала и находила в его работе немало позитива. С увлечением слушала насыщенные саспенсом истории о грабежах, убийствах и прочие криминальные новости. Ему по службе полагались контрамарки в первых рядах московских театров — и она с головой, коротко постриженной по моде тех лет, погрузилась в жизнь в зрительном зале. Но проклинала его ночной дозор. Она представляла себе, что однажды утром Юра не вернется к ней, в особнячок на перепутье двух арбатских переулков, где они поначалу занимали убогие комнаты прислуги, а позже вселились в нижние, барские, с окнами между колоннами и лепниной на высоких потолках. Жили тогда очень дружно. Это позже Лиля поняла, что принадлежит другому мужчине, с судьбой более яркой и трагичной, и пронесла свои трепетные чувства, как надколотую антикварную чашку, вплоть до смерти в СПб в девяносто пятом году.
***
Девятнадцатилетнего Юру Шмарова взяли на юрфак МГУ сразу после «Великого Октября», который и семья статского советника Бориса Михайловича Шмарова, и все их окружение приняли как великую катастрофу. Счастье, что Юра успел проскочить в зазор между хаосом после путча и указами, объявившими его сословие вне закона.
В следующий набор опальным дворянам, культуртрегерам Российской империи, наглухо заколотили двери университетов, и вузы заполонили полуграмотные серпы и молоты. Рабоче-крестьянским происхождением Юра не отличался, о чем, впрочем, ничуть не сожалел. Предков своих знал за несколько столетий и память о них чтил и хранил так бережно, будто мертвецы для него дороже тех, с кем он делил стол, крышу, а порой и постель. В общем, культивировал в себе любовь к родному пепелищу и отеческим гробам. К праху пращура татарина Шемардая, который после Куликовской битвы крестился и перешел на службу к князю Олегу Рязанскому; к могиле прапрадеда, отправившегося с Суворовым в Итальянский поход; к памяти деда Михаила, награжденного крестом за оборону Севастополя.
Нет, я не хотела вязнуть в болоте истории и растекаться мыслью по генеалогическому древу — я взялась за сюжет о Юре и о том, как его и Лилю, которую он боготворил, хранила его профессия. И все же, не поклонившись в пояс его предкам, столбовым дворянам Шмаровым, невозможно представить себе, каким спасительным чудом явились сначала его университеты, а через десять лет после их окончания — исправительно-трудовой лагерь, где он — заключенным, а потом по вольному найму — отпахал до самой пенсии.
***
Итак, обратимся к началу. За два года до нового века, когда Юрочка появился на свет и был крещен Георгием в Симеоновской церкви на Поварской, его отец Борис Михайлович служил в Московской судебной палате на должности для начинающих юристов. Он вовремя шагнул в карьерный лифт — через несколько лет он уже судебный следователь во Владимире, а перед Первой мировой — заместитель судьи Тамбовской губернии. Когда Юра, первенец Бориса Михайловича, закончил Тамбовскую классическую гимназию, его потянуло на войну. Прямо со школьной скамьи он записался добровольцем в 13-й Нарвский гусарский полк, расквартированный в Тамбове, но пороху понюхать не удалось. До октября прозябал в запасе, а когда случился переворот, импозантный гусар в отставке — высокого роста и отменной выправки — сразу отправился в Москву, в почти родной ему город. В этот момент с треском рухнул карьерный лифт отца, и статский советник Шмаров на шикарной английской лошади, к которой в добрые старые времена был приставлен конюх, стал развозить клиентов от тамбовской станции к пункту «Б». С этой же станции Юра и отъезжает в Москву златоглавую.
Друг Бориса Михайловича, университетский профессор Попов, выдал Юру за своего племянника, и молодого человека тут же, без приемных экзаменов, зачислили на юрфак МГУ, который весной девятнадцатого года приказал долго жить. Вместо него на революционной волне появился прогрессивный ФОН — Факультет общественных наук. Его фоном оказалась убогая социдеология, а обязательными дисциплинами стали история пролетарской революции, исторический материализм и тому подобные орудия пыток. Юра, которого перевели на правовое отделение, любил говорить, что начал учиться у белых профессоров, закончил у красных. Особыми академическими успехами не отличался — по-настоящему его смогли увлечь только история, но совсем другая, и спорт, который у Шмаровых, как в лучших английских семьях, был в почете. Он азартно играл в футбол, занялся греблей и блестяще выступал за сборную Москвы по элитному лаун-теннису.
По разнарядке университета (видимо, отрабатывая высшее образование) студенты МГУ разгружали вагоны, рыли, копали и яростно долбили землю. Может, готовили котлован, чтобы заложить фундамент для строительства рая, который должен был наступить в светлом будущем. Но в это время Юра обернулся назад. Именно тогда начал систематично фиксировать прошлое в победах и поражениях, судьбах и портретах. Первым уловом его собрания (с аукциона в ресторане «Прага») стал портрет князя Александра Михайловича Голицына кисти Левицкого, датированный 1775 годом. Буржуазный «хлам», альпы «хлама», которые потом обозначили как наше культурное наследие, уходили на аукционах и комиссионках за бесценок. Не до вещей было тогда, да и многие из них, наверное, были непонятны их случайным владельцам. Приезжая в голодные провинциальные города, Шмаров прямо со станции отправлялся на рынок и менял картины на продтовары из чуть более благополучной столицы. Или тащил искусство, порой изувеченное, с помойки. У него был превосходный вкус и наметанный глаз, но не техника изображения, не художественная или коммерческая ценность артефактов волновали начинающего собирателя. Он с болью наблюдал, как истреблялось то, что было ему дорого, и чтобы черная дыра небытия не поглотила огромный пласт культуры — дворянской культуры, — обязался стать ее ангелом-хранителем.
От Общества изучения русской усадьбы с такими же волонтерами, как он, Юра ходил по оскудевшим подмосковным поместьям, рулеткой измерял постройки, фотографировал портреты на стенах и спрашивал себя — кто эти люди? И, занявшись иконографией и генеалогией, посвятил всего себя реставрации дворянства.
Вырезал портреты из книг и журналов, клеил их на картонки, подписывал мелким убористым почерком — родился, женился, служил, умер; чертил генеалогические таблицы, связывая прямыми линиями непростые судьбы. Описывая усадьбы, он искал их библиографию — именно студентом полюбил планету архивов и вселенную книг. В семидесятые Юрия Борисовича Шмарова знали не только как генеалога, историка, искусствоведа и собирателя портретов, но и как выдающегося библиофила.
***
Впрочем, мы отвлеклись от ствола повествования, перескочив на одну из его веток. Итак, после университета он поступил на службу в Московскую прокуратуру, а венцом его коллекции в том же году стала Лиля. Борис Михайлович благословения на брак не дал, написав из Тамбова в Москву, что Юрина невеста — ядовитая жидкость в красивом флаконе, но Юру это не остановило. А Лиля и вправду была так хороша собой, что кто встречал ее однажды — помнил всю жизнь. В прокуратуре Юра не задержался и вскоре пошел инспектором в МУР. Увы, по правилам хранения личное дело Шмарова уничтожили в конце восьмидесятых, но осталось с тех времен несколько историй. Одна из них — про то, как вор-карманник похитил у Луначарского бумажник, и, чтобы вернуть его владельцу — дело чести для уголовного розыска, — подключили главарей московских банд. Юра отвозил портмоне наркому просвещения и, пообщавшись с ним, отзывался о нем как о человеке умном и с чувством юмора. Вторая история продвинет наш сюжет ближе к развязке, к этапу, но сначала — небольшая, но нелегкая предыстория.
В тридцатом году, заменив партийным товарищем, Юру уволили из МУРа. В тридцать первом Борис Михайлович, который к тому времени поселился вместе с сыном и невесткой в арбатском особняке, услышал страшный взрыв и выбежал во двор дома, где служил дворником. Вернулся, стиснув в руках обломок храма Христа Спасителя, который водрузил на самое почетное место — мраморную полку над камином. Вскоре среди знакомых, а потом и друзей пошли аресты и расстрелы, а порой люди просто начали пропадать. В апреле тридцать третьего, как и полагалось, ночью, на пороге их дома появились трое. Пришли в восторг, обнаружив на уже упоминавшейся каминной полке фотокарточки Лилиного деда и его брата — двух царских генералов со всеми регалиями. Эти портреты изъяли из интерьера заодно с Юрой, вежливо протянув ему ордер на арест. Он только успел сказать Лиле, с которой жил тогда почти врозь: «Проси Острогорского» — и поцеловал спящую девочку, в которой увидел себя. Наутро Бубику сообщили, что папа уехал в командировку.
С трудом пробилась Лиля через толпу в приемную НКВД к Острогорскому, заместителю прокурора по делам ГПУ Мособласти. Бывший Юрин начальник встретил молодую хрупкую женщину очень любезно, обещая сделать что в его силах. Но Аннушка уже разлила масло, а против Лили работали генеральские фотографии. Через неделю арестовали обожаемого ею брата, летчика Юрку Котюхова, ее alter ego, несколькими днями позже — самого младшего, Витю, потом — мужа ее сестры. Когда Лиля явилась к Острогорскому за ответом, он заявил, что ее муж — враг народа, и он ничем не может помочь. Юру-мужа и Юрку-брата бойкой тройкой ГПУ обвинили в организации вооруженного свержения советской власти, притом брат в священный праздник Первого мая должен был совершить покушение на вождя на кремлевской трибуне. Стали вязать всех их друзей, кому выпала доля родиться в дворянских семьях. В анкетах заключенных делили на «социально близких» — бытовые и уголовные статьи — и «социально чуждых» — их брали как контрреволюционеров, но обычно имелось в виду происхождение. Пути Господни неисповедимы — несколькими годами позже судили строже и били жестче. Кстати, Шмаров — единственный из семнадцати однодельцев не признал себя виновным, не подписался. Профессионал.
***
Вскоре в дошкольном лексиконе Бубика на всю жизнь отпечатаются слова — Лубянка, Бутырка, передача, а ее мама в эти мрачные годы напишет одно из самых сильных, на мой взгляд, стихотворений: «Я не зову тебя, но ты всегда со мной, — Я не люблю тебя, но ты мне так близка, — За эти годы мы сжились с тобой, — Мой друг безрадостный, моя тоска». Жаркой июльской ночью отправили на этап. Поезд тащился в сторону светлых, как день, ночей, колеса вагона отбивали ритм по железу, и наконец пассажиров, абсолютное большинство из которых составляли уголовники, выгрузили на огороженной колючей проволокой площадке — приемной Ухтпечлага в Пинюге. Чтобы обороняться от урок, Юра с компанией политических (58-я) сел вокруг сложенных по центру вещей, создав круговую оборону. Грабили обычно одиночек, напасть на сильных молодых слабо, зато один матерый рецидивист опознал в Шмарове бывшего сотрудника МУРа. Каким-то чудом Юра смог убедить уголовника, что тот ошибся. И спастись.
Впрочем, и сам ГУЛАГ оказался для него нательным крестом с молитвой, его оберегом. Попал он в Чибью, трудился по профессии. Не прошло и месяца ссылки, как у Лили в Гагаринском переулке раздался звонок: в трубке — родной голос! Из Архангельска! Юре выдали штатское, обязали скрывать, что он из заключенных, и отправили в первую командировку. Лиля писала и отправляла посылки на север и в горьком горе забыла все обиды, но по совету Юриного друга-юриста, чтобы не угодить за решетку, развелась со ссыльным мужем. Начальник лагеря урезал Шмарову срок с пяти до четырех лет и после отработки трудодней наградил медалью «За доблестный труд». Но однажды, когда Юра сделал глубокий вдох, распрямил плечи и почувствовал, что каторга на исходе, кремлевские куранты пробили новый, тридцать седьмой год. Юрий Борисович был профессионалом, и он остался в ссылке, как это называлось, вольнонаемным. Остался, чтобы спастись — тех, кто возвращался из лагерей, осуждали повторно, в том году многим давали «вышку». Кстати, следователей Якубовича и Радзивиловского — они вели его дело на Лубянке — расстреляли именно в тридцать седьмом, за фальсификацию следственных дел.
Еще двадцать лет Юра трудился главным юрисконсультом в ГУЛАГе на строительстве Северной железной дороги (как он любил говорить, любовался северным сиянием), и это спасло его и от последующих репрессий, и от фронта. Году, кажется, в сорок первом он направлялся домой на обеденный перерыв, когда его окликнул заключенный — жалкого вида старичок, развозящий воду на кобыле. «Юрий Борисович, не узнаете? Острогорский». Юра вынес ему хлеба, а потом замолвил за бывшего заместителя прокурора ГПУ слово и завербовал его в отдел, которым руководил. И Острогорский ожил.
***
Лиля уже жила в Ленинграде, когда Юрий Борисович вернулся с новой семьей в Гагаринский переулок — в особняк, который приютил его, когда все только начиналось, и к карточкам, которых, когда все закончилось, набралось четырнадцать тысяч. Он ушел во внутреннюю эмиграцию и опять нашел отдушину в прошлом. Как одержимый занимался в архивах и библиотеках, чертил генеалогические простыни, вносил даты жизни забытых Богом людей, копировал их портреты, создавая датасет для распознавания лиц (и ликов) истребляемого сословия. Тем, для чего сейчас используется функция нейронной сети, он превосходно занимался без математики. Он принимал в «Шмаровском доме» всех, кому была интересна история русского дворянства и кто искал свои корни, он консультировал музеи и киностудии, известных историков и искусствоведов.
Солженицын написал о встрече с Юрием Борисовичем в книге «Бодался теленок с дубом». Он был талантливым собирателем и, когда везло, покупал подлинники — полотнам, плотно покрывавшим стены его гостиной, мог позавидовать любой музей. Когда начал терять зрение, помогали ученики. Перед смертью свое самое полное в Советском Союзе собрание дворянской иконографии и генеалогии Шмаров передал в музей Пушкина на Пречистенке.
***
А где осколок храма Христа Спасителя с мраморной каминной полки, обломок веры? Бог его знает. А где Юрка Котюхов? Последний раз оба Юры, распределенные в разные колонии одного лагеря, встретились в марте тридцать пятого в Цильме. Юрка работал там бортмехаником на авиабазе, Юрий Борисович прилетел с бывшим наркомом Эйсмонтом заключать договор о перевозке грузов. В Чибью должны были возвращаться на списанном «юнкерсе» с Юркой, но Шмарову пришлось задержаться по делам. Самолет с Юрой Котюховым и Эйсмонтом на борту попал в пургу — климат на далеком севере убийственный — и разбился. Авиаторам, погибшим в Ухтпечлаге, поставили памятник — крыло разбитого самолета, обломок мечты. Перед тем как взлететь, навсегда оторвавшись от тела, Лиля звала Юру. Какого из них? Когда увижу ее, обязательно спрошу.
Мы благодарим Государственный музей А. С. Пушкина на Пречистенке, в особенности Н. А. Александрову, за предоставленные фотографии.
Перепечатка текста и фотографий aboutswiss.ch разрешена на условиях размещения ссылки на оригинал материала на нашем сайте.
